Во время командировки в село Ларьяк Нижневартовского района побеседовала со старожилом и тружеником тыла Петром Фёдоровичем Тыриным незадолго до его юбилея – 85-летия. Встретились с ним в участковой больнице, где он в это время находился на плановой диспансеризации. Хотя, по его словам, он не любитель лежать в больнице: «Сколько уже этих курсов лечения пропустил, потому что я не чувствую больного места нигде. У меня ничего не болит. Вот в этот раз врач Наталья Анатольевна Кочеткова сказала: «Надо, Пётр Фёдорович, пройти курс лечения». Больше часа мы с ним говорили. Слушая его, понимаешь, как жизненный путь Петра Тырина был тесно переплетён с жизнью округа и страны: тяготы и лишения, которые выпали на его малую родину и Отчизну, сказались и на его судьбе. Вспоминая некоторые эпизоды из жизни, у него на глазах появлялись слёзы, тяжело ему было вспоминать сиротское детство и говорить об одиночестве после смерти в 2009 году жены Зинаиды Автомоновны (в девичестве Протопопова), с которой прожил почти полвека.

При подготовке этого материала невестка Петра Фёдоровича Елена Тырина сообщила, что он умер в 2016 году. Поэтому этот материал посвящаем светлой памяти Петра Федоровича Тырина, который ещё подростком ковал победу в тылу во время Великой Отечественной войны, а после войны участвовал в восстановлении народного хозяйства страны.  

Когда с ним разговаривала и готовила текст интервью, обратила внимание, что слова, которые употребляет Пётр Фёдорович, с одной стороны, это маркер речевого стиля сельского жителя. С другой стороны, это диалект русского старожильческого населения Ханты-Мансийского округа, который до настоящего времени мало исследован и лишь недавно его изучением занялись студенты Югорского государственного университета. Как раз об этом в октябре т. г. говорилось на I Международной научно-практической конференции "Языки и культура народов Арктики в условиях глобализации". Как известно, журналистские тексты принято писать на литературном русском языке. Но если в интервью старожильческую лексику заменить литературными аналогами, из текста пропадут и живая речь, и территориальная языковая картина округа, и диалектизмы (така, щас, дак, выпёхивают, истопщик, про йих и т.д.). Исходя из этих соображений, диалектные слова оставила в том виде, в каком их произносил В.Ф. Тырин и выделила их курсивом.

- Я родился здесь в Ларьяке 12 июня 1930 года.

- Ваши родители тоже здесь родились?

- Ой, господи, как ответить? Я остался от матери-то, мне всего только год был. Отец умер, мне было, однако, четыре года или пять лет. И меня сдали в Большой Ларьяк в школу-интернат. Там я и воспитался. Папа был Тырин Федор Петрович, мама была Евдокия Ивановна. Брат старший был, он с 1927 года рождения. В марте было 25 лет, как его нет. Рано он ушёл.

- Откуда папа и мама были родом? Вам кто-нибудь рассказывал об этом?

- Нет. Некому. У нас никого и не было, брат мой был и я. Так что про йих мы знать никак не можем. По рассказам, привезли нас в Большой Ларьяк и сдали в школу-интернат. Вот там нас и воспитали. В 1942 году я сюда в Ларьяк переехал и пошёл помогать фронту. Мне было 12 лет и меня дедушка Никита Михайлович Хохлянкин, он не мой, не по крови, пригласил к себе жить. Я к нему на лето въехал жить в избушку. И вот мы с ним рыбачили: старый да малый. Он был в годах как теперь примерно я, старенький старичок уже был. Бывало, как приедем, он еле из обласа вылезет, идёт в чум. А мне ещё надо рыбу сдать съездить, сарай в Засольном был, пять километров от нашего чума. И вот я, сколько мы добудем, везу сдавать. Сдам рыбу и обратно еду. Обласа и весла тогда были.

- Эта рыба для фронта предназначалась?

- Для фронта. А как же. Там у нас везде плакатики висели: «Чем помог ты фронту?».

- За работу вам трудодни ставили или деньги платили?

- Все оформлялось на дедушку, он же как от колхоза рыбак был. Выписывали квитанции, и на эти квитанции отоваривали. Талоны назывались. По названиям талона выдавали отдельно сахар, чай. Дедушка у меня отоваривался.

- Дедушка вас не обижал? Ведь вы же совсем мальчонкой тогда были.

- Нет, нет. Дедушка хоть и неродной был, не по крови, но он хорошо ко мне относился, все жалел меня. Меня жалеет, что пацан, такой молодой, а уже мне работать надо. Я его жалею, что он старенький такой. Кончилась рыбалка-то осенью, я должен был где-то работать. Когда я уже переехал в Ларьяк, там как раз весной набор рабочих шёл на Кирпичный завод. Это был не завод, а просто вдоль берега два сарая длинные стояли поближе к воде. Делали кирпич, сушили его. Там я уже коногоном работал. Сначала завхоз не хотел принимать нас с братом: «Куда я с вами, пацаны?». А потом ему сказали, как раз нормально будет – старшенький брат будет конюхом, а младший  коногоном вокруг мялки. Мялка – это где глину мяли. Глину-то мяли конями. Чан такой здоровый, кони по кругу ходили. Как глина готова, форточку внизу открывают и глину выпёхивают. Рабочие, которые кирпич делают, глину себе набирают и везут под навес. Потом осенью-то когда кирпич кончили делать, нам-то работы не стало. Мы обратно уехали в Большой Ларьяк. Брата приняли в колхоз, меня приняли в интернат истопщиком, печи топить для детей. Школа большая была, десять, однако, печей там было. Мое задание было к занятиям печи истопить, чтобы дети пришли, уже было тепло. 

- Вам – подростку – ведь на рассвете приходилось вставать.

- Да. Не приходилось, конечно, порастягиваться в постели, сколько тебе там надо. Все по времени было. Взрослые дети-то там были, дак они помогали мне дров натаскать к каждой печке. И уже утречком пораньше подтопляю, чтобы к занятиям было в помещении тепло. Там тем хорошо было, тогда относились к хантам так, чтобы они выучились. Детей-то привозили, у взрослых сколько споров-то было, дескать, не надо чтобы они учились, им надо чтобы на охоту ходили. Ему охотника-сына надо, привёз в школу и недоволен, что сын учится, ему нужно учиться ремеслу и охотиться в лесу.

- Вас с братом вообще никто не опекал? По нынешним временам невозможно представить, чтобы дети вашего возраста были предоставлены сами себе.

- Не было у нас никого, ни сестер, ни тёток, никого.

- Так вдвоем и выживали.

- Вдвоем и жили мы. Он – старший, я – младший. Голодовать, можно сказать, не голодовали. Потому что не ленились, и река была под боком. А вот носить ничего не было. Только что вот на себе, а под себя у нас уже ничего не было. Даже смены не было, чтобы сменить белье. Вошь заедала. Так мы умудрялись так, когда все рабочие {прослезился} уезжали по домам (на лодках тогда ездили, на гребях), мы с ним оставались и вот чтоб хоть маленько от вшей избавиться, все с себя поснимаем догола, костер разожгем и белье в ведре варим. Прокипятим и тут же высушим у костра, на себя оденем, как вроде бы маленько отдохнешь от йих. А всё равно ведь спишь-то на постелях. А на постели сколько йих! Беда! Была у нас одна беда только, что вша заедала. А так-то мы сами-то сытые были. Речка рядом. Хлеб, муку к нам в деревню привозил совхоз промартелевский. Карточки же выдавались рабочие. По карточкам привозили нам. Брат у меня как умел, так готовил.

- А окружающие люди проявляли сочувствие к вам – сиротам?

- Так, господи, как сказать-то? Там у каждого своего горя хватало. Не до нас, наверно, было. Конечно, кто-то рад был бы помочь. Там бабулечка одна жила в заезжем доме. В Ларьяке заезжий дом на всякий случай был, когда ханты приезжают, чтоб останавливаться там. Бабушка где-то достала мешки холщовые из-под муки, из йих сшила нам штаны. Жалось-то у людей была, помочь нечем было. Сами-то перебивались с конца на конец.

- Когда началась война, как вы об этом узнали, кто сказал?

- По радио объявили. Помните, чёрные тарелки были? Объявляют утречком, что такого-то числа Германия без объявления напала на нас. И встретил-то войну тоже в Большом Ларьяке. А в 45-м весной пришел с Ханты-Мансийска катер, такой весь в флажках. Привезли победу. Конечно, нам радости было немало, но {заплакал} даже сейчас  тяжело вспоминать все это. Хлебнули, короче. До сих пор слёзы накатываются на глаза.

- Тяжелое у вас было детство.

- Нелегкое. Тяжело, тяжело всё было. Так всё время жизнь колесом. У меня не было своего гнезда, сегодня – здесь, завтра – там.

- После войны стало легче жить?

- А потом нас с братом в ФЗО {школа фабрично-заводского обучения, 1940-1963} в Ханты-Мансийск увезли. Какой-то вербовщик приезжал, набирал. Тогда ещё из Ханты-Мансийска в Самарово через гору один только пролёт был, он соединял город с городом. В Самарово ФЗО закончили и нас в Салехард увезли. Учились мы (как звонко звучит) на судостроителей. А какие мы судостроители-то, господи! Ну, научились строгать, шканты делать. Доверяли нам то, что по нашей силе было.

Из Салехарда вернулись, однако, в 47-м году. Обратно тут же я устроился в школу-интернат истопщиком. Там после войны и кормили, и одежку выдавали, и в бане помоют. Как бы мы стали уже как государственные люди. В 48-м получил повестку в трудармию служить. Попал я в Кемеровскую область в город Ленинск-Кузнецк. С тех пор самостоятельная жизнь пошла, сам стал зарабатывать на хлеб. Три года тогда служили. Я четыре прослужил, на шахте газомерщиком был, и на вентиляции работал, и потом уже запальщиком был. И когда уже три года прошло, расчёт не дают, я в военкомат сходил. Военком говорит: «Значит, вы нужный человек». Таким образом мне пришлось год лишний проработать, покамись другие выучились на запальщиков и практику прошли. Когда меня заменить уже был человек, и освободили.

- После армии домой в Ларьяк вернулись?

- А куда нам больше деваться? Родина. Как говорят, у человека две родины: родина Россия и родина, где родился.

- Когда у вас появилось первое свое жилье?

- Ой, сколько квартир я прошёл, прежде чем сбился на свой дом, построил его, семью завёл. В 22 года, наверно, женился. Молодой. Жену оттуда, из Кузбаса, привёз. У ей уже ребёнок был. Общих детей у нас так: от первой жены дочь и сын, и от второй дочь и сын. Одна жена в Ленинск-Кузнецке умерла. Вторая жена здесь в Ларьяке похоронена, честь по чести памятник сделали ей. Сын в Ларьяке живёт, который от второй жены. Где я живу, так через ограду, рядом. У него семья, две дочери, старшая Лиза и младшая Соня. Всё время бегают ко мне, чо-нибудь поесть приташут. Мать там чо-то сготовит. У меня же некому готовить, я – один. Я считаюсь ветераном труда. Раньше был просто ветеран труда, а сейчас-то билет сменили – ветеран тыла и заботиться о нас стали больше. Вот от соцзащиты уборку делать Надя приходит, добрая женщина. Она придёт и, в первую очередь, спросить: «Ну что, дядя Петя, сегодня тебе сделать? Может, постряпать, что-то заштопать или погладить?» Она как дочь родная. Человек такой, что душу бы отдал ей. Очень хорошая.

Сейчас в жизни у меня один недостаток – одиночество. Рано ушла втора-то половина. Она на семь лет моложе была, с 1937 года. А так-то жись чо? Я ещё в состоянии даже съездить рыбу поймать. Щас уж не езжу, сын запретил. Все-таки года, 85 лет – возраст немалый. Раньше рыбачил, покамись я сердце не испортил. Я же из-за жены много потерял. У меня сердце-то было, как мотор. С ей-то я сколько слёз пролил, сколько ухаживал за ей! Болела. Она же дома долго лежала. Я сам стирал, сам её переворачивал. Из больницы-то придут: «Дедушка, давай, помогай. Мы не можем её поднять». А я один с ей справлялся. Я это делал от души. Приду к ней, значит, наклонюсь, говорю: «Давай, обнимай меня покрепче». Да шутками: «Обнимай покрепче и цалуй покрепче». Она за шею-то возьмёт, я раз и посажу, прямо выправлю её. Под ей с этой стороны все уберу, чистенько сделаю. А потом кладу, с той стороны уборку делаю.

- Помучались вы с ней.

- Не дай господи! Я ей говорю {слезы на глазах} …Ну ладно, тяжеловато рассказывать. А так-то, пусть лучше она была бы жива, ухаживал бы сам {плачет}. Пусть бы болела, но зато она была бы со мной.

- Смысл жизни был бы, когда вдвоем.

- Согласен. Она – родной человек. А без её-то сейчас плохо, скучно. Утром встанешь, аж в ушах звенит. Иной раз забудешься, что ты один. Дак думаешь, что она со мной, и потом ещё досадней становится. Тяжело жить, тяжело. А так-то живи, пожалуйста: пенсия хорошая, квартира хорошая.

- То есть одиночество – это очень страшное состояние.

- Вот это хуже, вот это меня и губит. До сих пор у меня слёзы прошибает, не могу я. Думаю, отдал бы всё, лишь бы только возле меня она была, пусть больная, хоть живая, и я с ей разговариваю. Мы с ей прожили 49 лет. Не так уж и много прошло, как она умерла. Ну, а кажется-то, уже много. Потому что каждый день она у тебя и здесь, и здесь {показывает на сердце и голову}. Вот и завидую другим, говорю, что счастливые люди. Здесь в Ларьяке Геннадий Полков, Григорий Бобров– ветераны такие же, как я. Вот они приходят с жёнами со своими, а тебя скребёт: «Ну почему же я такой несчастный? Видишь, бабушка с ним пришла. У меня вот нет ее».

- Вы о помощи ветеранам говорили. В какие годы стали больше внимания уделять вам?

- Не знаю даже, как и сказать. Короче, покамись советскую власть признавали, больше внимания обращали. А вот как перестройка кака-то, всё вот так перемешали: 9 мая справляют 6 мая. В общем, кака-то ерунда. Мне не нравится. Все чо не обратись – денег нету. Сейчас нефть, прибыль ведь така большая. В советско-то время мы жили на заготовки: ягоды сдавали, пушнину и денег на всё хватало. А сейчас за чо не схватись, всё денег нету.

Покамись ещё советска власть-то была, не сделали бы мне квартиру, то сейчас бы не видать мне этого добра. Квартиру сделали как городскую, благоустроенную. И провели тепло, свет, ванную, туалет.  Машину стиральную я купил на свои деньги. Вот я и говорю, та-то власть была, хоть приходят, спрашивают, что вам к 9 мая надо? И все-таки поощрение лучше было, наверно, в тысячу раз, как чем сейчас. Нету сейчас той власти, которая раньше нас жалела, и спасала, и кормила, и поила и всё делала для нас. Сейчас подарки дают, целый пакет сладостей натолкают, чаи всякие разные.

- Пётр Фёдорович, горькая судьба вам досталась, но ведь у каждого человека в жизни бывает и хорошее. Что-нибудь можете вспомнить.

- Не знаю. Сейчас в такое время как мы живём, ничего радостного нету. В другой раз придут из соцзащиты, я им смеюсь, говорю: «Лучше вы мне бабушку подарите, чем эти сладости». Это все я могу купить, у меня пенсия хорошая. А вот старушку оттудова не вернёшь, и новую не купишь {смеется}.

Сын, который в Ленинск-Кузнецке, бедно живёт. Ему скоро тоже на пенсию. Хороший парнишка, он мне иногда звонит: «Как дела, папа?». И сын мой Серёжка-то его уважает. Считай, брат, хоть матери-то разные, отец-то один. Серёжа ему всё время денег посылает, чтобы он к нам приезжал. А Надю, свою жену, сколько лет они живут, ни разу сюда не привёз. Так-то у меня фотокарточки ихние есть. Я как боговерущий человек-то у меня дома-то на столе и иконочки, и фотокарточки стоят. В общем, утро-вечер, всё время молюсь. И верю, что это он, Господь, мне помогает. Иначе без его мне бы не прожить. Если бы не он, я бы давно в сырой земле лежал. Вот он меня и держит.

- Наверно, часто телевизор смотрите. Теперь ведь вам не надо на рыбалку или работу ходить, есть время смотреть телевизор.

- Сейчас до того все надоело, я даже выключаю. Дак стоит у меня в комнате, я туда только молиться захожу, у меня там иконочки в переднем углу. А так там и смотреть нечего, чо попало. Нету ранешних-то передач. Раньше когда Г. Заволокин выступал, это же любо-дорого было. А сейчас дак как-то смотреть нечего, выключу и ухожу.