Судьба Домны Ивановны Бессоновой во многом похожа на судьбы тысяч россиян, которых коснулись репрессии.

Вместе с матерью, двумя старшими братьями и сестрёнкой в июне 1941 года их вывезли из Украины в Омскую область. А уже через год семья, опять не по своей воле, оказалась в Ванзевате: «Для меня ничего лучше Ванзевата нет. Когда мы в 1942 году сюда приехали, посёлок был небольшой, избушки маленькие. Переселенцев понаехало много, как и где размещались, сегодня я просто удивляюсь. Второй раз меня 10-летней девчонкой привезли сюда 16 августа 1946 года. Мы ведь уезжали, думали, вернёмся на родину. Поверишь – нет, не смогли там жить. Люди совсем другие. Здесь раньше маленькие избушки были, едут мимо люди, в любой дом попросятся, на полу что есть накидают и спят. Тесно, но пускали. Чаем горячим напоят, что есть покушать, тем и накормят. К нам сколько приезжало народу, останавливались у нас. Так принято было, пускали всех. А там нет, там никто тебе не поможет.

Везли нас с мамой через Омск. Два брата, я и ещё маленькая сестрёнка была. В Шеркалах сначала жили. Там старший брат утонул на рыбалке. Сестрёнка обварилась кипятком, не выжила, умерла. Брат уже здесь уехал с бригадой на рыбалку и не вернулся. Утонул. Всякое было, много работали. Особенно на рыбоучастке уставали. Зимой, когда на льду, который день ни рук, ни ног не чувствуешь. Домой прихожу, до того руки болели – не знаешь куда деваться. Валентин говорит: «Ты вот так положи». Я положу… На льду-то самая тяжёлая работа! Сколько его перекололи! Сколько его перепластали! И всё равно что-то надо было делать по дому – завтра опять на рыбалку. Я говорю, когда это мы управлялись? Сейчас только языками лязгаем. Зимой-то раньше темнело, так до 6 часов на рыбоучастке работали, а летом уж до 7 да до 8 часов работали. У меня напарницей Валя Данилова полноватская была. У нас с ней ловко получалось в паре-то работать. Она худенькая, я здоровее была. Рыбу складывали в ящик и в камеру поднять нужно было. У неё пятеро детей. У Скороходовых Виктора-то ещё больше семья была. Воду таскали на коромысле. Жили на той стороне, в бараке. С утра коромысло с вёдрами с собой брали. На обед идём – воду несём. С работы идём – опять с водой. Сейчас разве так? Воду возят – и мойся, и стирай. Я до сих пор задаюсь вопросом: как мы управлялись, когда? И ведь ни одной картины (кино) в клубе не пропускали. У меня хоть мама была, царствие ей небесное, каждый день да через день вспоминаю.

Помогла она во всём, много помогала. Мама шибко любила в огороде копаться, цветы сильно любила, картошку уж обязательно. Летом комаров!!! Мошкары!!! Боже мой! А она нет – всё перепластает. Здоровье-то слабенькое было. В 1951 году меня отправили в Игрим на лесоучасток, 80 километров от Игрима. Пришло письмо, что мама заболела. Пришлось почти что пешком идти домой. Мама как одна останется – всё! Отключается! Пульс совсем садился. В 1952 году рыбачили в Нумто, тоже мама болела. В 1953 году в Хуллоры отправили, опять на рыбалку. Письмо приходит – мама болеет. Я к Захарову, к начальнику в Казыме. Не отпускает. Говорю – надо, мол, и всё. Так он: «Пешком что ли пойдёте?», «И пойдём!» Так и пошли пешком, считай до Полновата. Там лошадь дали. И вот идём мы с калмычкой. На нас фуфайки. Одна калмычка тоже из ссыльных уж больно хорошие фуфайки шила, лёгонькие. На голове платки, но холодно, так мы ещё вафельные полотенца на голову повязали. Сели отдохнуть под деревом, я чувствую, что встать больше не могу, сил нет, и в сон клонит, клонит. Не могу разомкнуть веки. Так калмычка растолкала меня, растормошила и заставила идти. Вот тогда, если б не калмычка, меня, может, и в живых бы не было. А мама нет-нет да болела до тех пор, пока Валентин не принёс медвежью желчь. Не хотела она пить её, отказывалась. Силком ей сначала давали. С первого же раза почувствовала себя лучше. Потом уж сама разводила в стакане и пила. Сколько, считай, ещё прожила. Так-то вот, милая моя».

Антонина Ледкова

Перевод на хантыйский язык Надежды Вах