Дом наполняется жизнью, смыслом, уютом, теплом, если в нём есть женщина, хозяйка. Двор дома тоже манит своей зелёной травкой, чистыми утоптанными тропинками, маленькой летней печкой, вокруг которой хлопочет Марья ими.

На печке чайник, весь закопчённый, но он то и дело кем-нибудь из членов семьи заливается водой и кипятится в очередной раз. Семья большая, много детей, муж, многочисленная родня – все они тянутся к Марья ими. Её день наполнен домашними хлопотами. Старший сын вернётся с охоты и вывалит из рюкзака уток. Много, штук 15. Тётя Маша сядет теребить, потрошить, разделывать. Часть уток раздаст. Обязательно нам отправит с кем-нибудь из детей, пару штук Еними, тёте Ане Салтыковой. Так принято. Вдовам, одиноким женщинам, бабушкам всегда раздают добытую пищу. Скоро приедет с рыбалки муж с Витей, привезут свежую соровую рыбу. Её тоже надо переработать, сварить. Часть рыбы снова раздаётся многочисленной родне, соседям. Во время этих хлопот во дворе, возле амбарушки, возле печки непременными спутниками являются собаки. Они лежат неподалёку от хозяйки, сытые, вальяжные. Следят глазами за хозяйкой, она нарочито разговаривает с ними грубовато: «Лэпка, пирья!». Но они знают, что всё равно их любит и в начале лета благодарят её своим собачьим пухом. Марья ими тщательно их вычёсывает, они терпеливо лежат и радуются ласковым прикосновениям хозяйских рук. Собачьи пух складывается в авоськи и вешается в кладовке на гвоздик. После трудового лета и осени, когда закончатся уличные работы, Марья ими напрядёт собачьий пух для тёплых варежек.

Когда посадят картошку, а покос и ягоды ещё не начались, во дворе бывает многолюдно. Женщины любят посидеть на зелёной травке, разговаривать, рукодельничать, шутить, дети играют с мячом, виснут на жердине. Марья ими в этот период всегда стрижёт овец, ближние помогают держать строптивых зверюшек. Интересно было видеть, как выглядела овца после стрижки. Шерсть снова вывешивалась в авоську. Пусть просохнет, освободится от запахов. Из овечьей шерсти Марья ими навяжет носков мужикам. Белые круги овечьей шерсти она будет красить. Из них свяжет севум вей – орнаментированные национальные чулки. Сколько она их связала!

Геометрически точные узоры, насыщенный цвет пряжи – всё это создавалось её руками. Она шила бурки из телячьих лап, телячью кожу тоже сама обрабатывала, вязала, пряла, шила хантыйские платья, работала с бисером. Сама одевалась неброско. Скромные платья, тёплые вещи – вот что предпочитала. Это было связано с тем, что слишком много работы. Большое хозяйство, многодетная семья, тяжёлая работа на кормокухне в колхозе. Зимой тоже хватает забот. Корова, лошади, овцы. Всех нужно накормить, корову подоить, почистить стайки, привезти сено, сметать, чистить двор от снега, подвести воду, дрова, распилить, расколоть, складывать, заносить домой.

Процесс приготовления пищи, к счастью, не очень сложный. Пока топится печка, отварить мясо. А его всегда достаточно. В наваристый бульон закинуть какой-нибудь крупы. Если захочется чего-нибудь ещё, то заносили мороженную рыбу. Кусочки мороженной рыбы с ядрёной горчицей, с чёрным хлебом и солью – прекрасный деликатес. Может, для кого-то мои воспоминания не вызовут никакого чувства, но образ Марья ими, кстати, много и постоянно курящей, для меня слишком дорог.

Всегда сдержанная на чувства, нарочито грубоватая в разговоре, она преображалась, когда видела маленьких детей. Начинала тискать, играть с ними, брала на руки. В это время лицо её становилось мягче, светлее.

Хочется рассказать об одном эпизоде. Меня, рано осиротевшую, в 14 лет увезли из посёлка Ванзевата. И вот, спустя годы, я возвращаюсь в деревню. Захожу к Марье ими. Сажусь к окну и вижу через дорогу мой родительский дом. Слёзы сами наворачиваются на глаза. Я плачу, плачу долго и остановить поток слёзного ручья уже невозможно. Тётя Маша молча сидит у печки, вяжет. Её молчаливое присутствие меня совсем расслабляет. Вид опустевшего родительского дома, присутствие дорогого сердцу человека – так я не плакала никогда в жизни. В это время заходит её сын Витя:

– Что такое? Что случилось? Кто обидел?

– Хосла вола! Ал кетме! Мана, камн ешае шёшила («Тише, не трогай, иди немного погуляй на улице!»), – ответила тётя Маша. Витя вышел. Постепенно на сердце стало легче, камень в горле отпустил. Я благодарна Марья ими за её мудрость, за понимание моего состояния. Говорят, иногда слова лишние. Это действительно так.

Удивительно! Тётя Маша никогда не проявляла нежности, не говорила ласковых слов, но к ней всегда тянуло, в её дом шли все – взрослые, дети, старики. Её некогда было отвлекаться на гостей. Но как-то умела она уделить внимание каждому, напоить чаем. Вот и в последний мой визит к ней я попила чай. Это было осенью 1987 года. Она уже лежала тяжелобольная, ей оставалось жить несколько дней. За ней ухаживала младшая сестра Ксенья Ивановна. Тётя Маша что-то пыталась сказать, речь ей давалась с трудом. Наконец Ксенья Ивановна наклонилась близко, чтобы разобрать, что она пытается сказать. Наконец Ксенья Ивановна распрямилась и говорит: «Она велела налить Тоне чаю». Поразительно, когда человеку плохо, когда тяжело даётся любое движение, когда не совсем различаешь, кто перед тобой, она продолжает заботиться о других. Это истинная хантыйская женщина! Трудолюбивая, немногословная, заботливая, терпеливая!

Антонина Ледкова,

Перевод на хантыйский язык Петра Молданова